Подмаксимки

Свои первые впечатления от прозы Андреева Горький описал с присущей ему душной метафорикой — «крепкое дуновение таланта». Они быстро сошлись: Горький издал короткие вещи молодого писателя у себя «Знании» и прославил на всю страну. После 1905-го Андреева — автора вообще довольно мрачного — окончательно потянуло к декадентам, а его покровитель остался на позициях революционного оптимизма. Окончательный разрыв отношений произошел с началом Первой мировой: Андреев войну поддержал, Горький — проклял.

Если поверить в универсальность законов литературы, то в русской прозе рубежа XIX и XX веков нетрудно будет отыскать свой аналог французского натурализма — уважительного по отношению к старшим (Бальзаку-Гоголю и Флоберу-Толстому) и исследующего при этом запретные темы. Пелотон предсказуемо возглавит автор «На дне», а Куприн, сочувственно и с редкой по тем временам прямотой описавший жизнь проституток в «Яме», расположится где-то неподалеку. Авторы долгое время были очень близки, но потом (с Горьким по-другому не получалось) навсегда разошлись. Впрочем, их судьбы — на каком-то более общем уровне — все равно очень похожи. Куприн тоже с помпой вернулся в Россию в 1937-м, но не успел, как мечтал Сталин, воспеть советский строй: через год он умер от рака пищевода.

Бунин называл свои отношения с Горьким «странной «дружбой», и действительно, их трудно представить рядом — разве что в школьной программе. Почти ровесники, они боролись за внимание Чехова и Толстого; дворянин из обедневшего рода и сын конторщика, оба с подозрением относились к русскому модернизму, предпочитая более надежный реализм. Эмигрировав во Францию, Бунин станет высмеивать горьковские манеры, напирая на его «воровскую щеголеватость», но в начале XX века, до поссорившей их революции, писателям было о чем говорить — и чему друг у друга поучиться. Повесть «Деревня» — самая горьковская вещь Бунина: кажется, «идиотизм сельской жизни» (воспользуемся формулой Маркса) ненавидел и тот и другой.

В автобиографических заметках Бабеля, публиковавшихся в середине 1920-х, Горький предстает в образе наставника, который «научил [его] важным вещам и отправил в люди» — так автор попал на Гражданскую войну и сочинил «Конармию». Позже Бабель стал ездить на писательскую дачу в Горках и в особняк Рябушинских и обмениваться с Горьким почтительными до раболепия письмами. Но с началом 1930-х Бабель, кажется, разочаровался в «великом человеке социалистической эпохи». Продолжая наносить Горькому визиты вежливости, в дневнике он писал: «Старик изолгался. Не говорит со мной о литературе ни слова. Лишь изредка спросит, например: “Как вы относитесь к Киршону?”. А я в ответ: “Как вы, Алексей Максимович”».

Проведя I Всероссийский съезд советских писателей, Горький явно начал присматриваться к наследнику — автору, который после него стал бы лидером пролетарской литературы. Одним из кронпринцев вполне мог считать себя Леонид Леонов, чья слава свободно преодолевала границу СССР: в эмиграции его обсуждали не меньше Олеши. Захар Прилепин в своей книге о Леонове попытался реконструировать их отношения — от взаимной симпатии до равнодушия. Главная причина размолвки — в том, что автор «Вора» не захотел перековываться и, даже собрав ворох государственных премий, до самой смерти (в 1995 году!) остался социальным пессимистом. Таким же, как и сам Горький, который в 1920-е разошелся с большевиками из-за Октября.

Через Горького всю жизнь проходили книги дебютантов: его отзыв был важен и для молодых советских авторов, и для перспективных эмигрантов. В 1930 году Михаил Осоргин прислал ему только что вышедший во Франции роман «Вечер у Клэр», отмечая «первого в зарубежье» прозаика. Книга Горькому очень понравилась — и он направил Газданову личное письмо: «Вы кажетесь художником гармоничным, у Вас разум не вторгается в область инстинкта, интуиции там, где Вы говорите от себя. Но он чувствуется везде, где Вы подчиняетесь чужой виртуозности словесной. Будьте проще, — Вам будет легче, будете свободней и сильней». Читатель «Призрака Александра Вольфа» или «Возвращения Будды» знает: Газданов не изменил своей изысканной, вдохновленной Прустом манере — и стал одни из самых ярких русских писателей середины столетия.

Рассуждая про роль Горького в своей писательской судьбе, Зорин часто использует образ карлика, стоящего на плечах гиганта. Он говорит, что «въехал» в литературу на Алексее Максимовиче, с которым познакомился в 9 лет. Зорин до того растрогал мэтра своей поэмой «Человеки», что они проговорили три с половиной часа — а потом Горький описал вундеркинда в статье «Мальчик». Впрочем, если тогда, в 1933-м, Зорин и мыслил себя поэтом, то с возрастом переключился на прозу, драмы и сценарии.

Репутация Ходасевича сложилась во многом благодаря его эмигрантской публицистике (неизбывно антибольшевистской) и мемуарам (всегда точным). «Некрополь» — стилистически безупречные воспоминания желчного наблюдателя, который то и дело оказывается умнее своих великих современников: Брюсова, Сологуба, Белого и, конечно, Горького. После революции Ходасевич работал в основанном им издательстве «Всемирная литература», а в первой половине 1920-х жил у него на вилле в Италии — но так до конца не поддался магнетизму горьковской личности. Расстались они холодно: современные литературоведы считают, что именно Ходасевич стал прототипом Клима Самгина — скользкого сноба из последнего романа Горького.