25 романов, которые нужно прочитать до 25

Главный британский писатель современности уточняет знаменитое высказывание драматурга Кальдерона: жизнь есть детектив, который всегда разгадываешь слишком поздно. В 2011 году Барнс получил за эту книгу Букеровскую премию, но кого через пятьдесят лет будут волновать регалии; а вот чувство, что земля уходит из-под ног, — эмоция, которая сопровождает чтение этого стремительного романа, — останется.

«Когда мы молоды — когда я был молод, — хочется испытать такие эмоции, как описаны в романах. Чтобы они перевернули все наше бытие, чтобы сотворили и очертили новую реальность. Со временем, как я понимаю, мы начинаем ждать от них другого — чего-то более мягкого, более житейского: чтобы они поддерживали равновесие, которого достигла наша жизнь. Мы хотим сказать им: дела не так уж плохи».

Ну да — не «Generation», не Лиса А и даже не «Чапаев»; «Числа» — вот пропущенный пелевинский роман о суевериях и новом российском порядке: на смену бандитам пришли люди в погонах — и принялись, так сказать, пересматривать итоги приватизации. 16 лет спустя — один из центральных текстов о том, куда ведет Россию Дао-Путин, как связаны постмодернизм и капитализм и что такое нефть — ну, на самом деле.

«После юношеского чтения Библии у него сложился образ мстительного и жестокого самодура, которому милее всего запах горелого мяса, и недоверие естественным образом распространилось на всех, кто заявлял о своем родстве с этим местечковым гоблином. К официальной церкви Степа относился не лучше, полагая, что единственный способ, которым она приближает человека ко Всевышнему, — это торговля сигаретами».

Медитативный шедевр, в котором размышления о Стендале, Казанове и Кафке перекликаются с детскими воспоминаниями самого автора — дисциплинированного и медлительного, понятного и совершенно недоступного. Зебальд напишет еще несколько таких романов-метрономов и погибнет в 2001-м — на пороге всемирной славы и, возможно, не дожив пару месяцев до Нобелевской премии.

«Мне казалось тогда, будто лишить себя жизни и вправду можно посредством одних только раздумий и размышлений».

Кажется, еще никогда в русской литературе не было такой небольшой дистанции между публикацией и — безоговорочным — статусом: сочувственный отзыв Набокова на обложке, внимание славистов, выводок последышей — русская проза последних тридцати лет если не ходила в «Школу для дураков» постоянно, то, по крайней мере, заглядывала в конспекты. Впрочем, куда им всем до завуча: Саша Соколов так и бродит по своей невообразимой Канаде на лыжах; вокруг — ни души.

«Да и могут ли вообще дни следовать друг за другом, это какая-то поэтическая ерунда — череда дней. Никакой череды нет, дни приходят, когда какому вздумается, а бывает, что и несколько сразу. А бывает, что день долго не приходит. Тогда живешь в пустоте, ничего не понимаешь и сильно болеешь».

Алкогольная одиссея интеллигента, который едет к любимой женщине и сыну: формально — по железной дороге, на деле — сквозь всю мировую культуру. «Москва — Петушки» оказалась одним из самых народных текстов второй половины XX века: упоительный ерофеевский слог до сих пор имитируют прыткие блогеры (безнадежно); по рецептам придуманных им напитков похмеляются самые отчаянные забулдыги («синька» — зло!).

«Все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян».

Самый трогательный набоковский роман — о злоключениях профессора русской литературы в Америке, его безответной любви и жертвах Холокоста. Книга публиковалась по главам в The New Yorker, поэтому первые читатели не смогли в полной мере оценить изящность ее конструкции. Особенности устройства «Пнина» лучше всех описал переводчик Геннадий Барабтарло: его статья «Разрешенный диссонанс» входит в это издание на правах (крайне убедительной) интерпретации.

«Я некрасив, неинтересен. У меня нет особенных дарований. Я даже не богат. Но я предлагаю Вам все, что имею, до последнего кровяного шарика, до последней слезинки, все решительно. И поверьте, это больше того, что может предложить Вам любой гений, потому что гению нужно столько держать про запас, что он не может, как я, предложить Вам всего себя».

Студеная разновидность модернизма: сосредоточенная, аккуратная, очки на переносице, проза — никаких пышных сравнений и рискованных метафор. За «Город Эн» — роман о взрослении в провинциальном городке — Добычина разругали на партсобрании, и он бросился в Неву; еще одна жертва режима, которому не требовалась помощь органов — при случае карательные функции осуществляли сами писатели.

«Когда я не был там, я читал Достоевского. Он потрясал меня, и за обедом маман говорила, что я — как ошпаренный».

Мучительный во всех смыслах текст о том, во что превращается брак, если за ним не ухаживать. Опубликованный в 1925-м «Великий Гэтсби» — заявка на лидерство в американской прозе; вышедшая в 1934-м «Ночь» — грандиозная защита титула. Кто знает, что бы стало с чемпионом дальше: из-за проблем с алкоголем Фицджеральд сошел с дистанции на двадцать лет раньше Хемингуэя и Фолкнера.

«Ведь если быть до конца честным, разве часто люди берут на себя труд смотреть нам в глаза? Увы, нет! Их взгляды лишь скользят по нам, то любопытные, то безразличные, но почти всегда неискренние».

Утопия-антиутопия, слава-хула, роман-оборотень, до сих пор сводящий с ума неподготовленных читателей: до Платонова никому не приходило в голову писать поперек всех правил; до Платонова никто не добирался до самой сути языка — и дивного нового мира, который (с его помощью) пытались построить большевики.

«Не расти, девочка, затоскуешь».

Второй лучший молодой писатель эмиграции, который так и остался в тени Набокова и прожил куда менее яркую — впрочем, как посмотреть: был членом французского Сопротивления — жизнь. Сновидческую прозу Газданова (еще одного претендента на звание «русского Пруста») оценили даже в СССР: писателя поддержал Максим Горький.

«В ту минуту — как каждый раз, когда я бывал по-настоящему счастлив, — я исчез из моего сознания; так случалось в лесу, в поле, над рекой, на берегу моря, так случалось, когда я читал книгу, которая меня захватывала».

Книга, которую особенно важно прочитать в правильном — желательно, конечно, до 20 — возрасте; потом действует куда слабее. Тем, кто успел, гарантирована идеальная мелодрама в декорациях Гражданской войны; автор — имажинист, близкий друг Есенин и один из любимых прозаиков писателя-комбатанта Захара Прилепина.

«Наконец, у меня даже мелькает мысль, что с помощью вшей, голода и чумных крыс, появившихся в Астрахани, они, чего доброго, построят социализм».

Текучий роман о поездке, которой не суждено состояться; не текст — подвижный океан: доплыть куда-то не получится, но виды, прямо скажем, живописные. «На маяк» входит в топы самых трудных романов XX века, но это, скорее, преувеличение: что мы — колючий синтаксис не видели?

«Перед нею лежало огромное блюдо синей воды; и маяк стоял посредине — седой, неприступный и дальний; а направо, насколько хватало глаз, сплываясь и падая мягкими складками, зеленые песчаные дюны в колтунной траве бежали-бежали в необитаемые лунные страны».

Гимн аутсайдеру из «бывших», по недоразумению ставший одним из классических текстов советской литературы. После выхода романа Олешу объявили «королем метафор», у него учился молодой Набоков, но ничего равного он больше не создал — если не считать огромного дневника, регистрирующего распад некогда могучего воображения.

«Лютик жалости, ящерица тщеславия, змея ревности — эта флора и фауна должна быть изгнана из сердца нового человека».

Главным образом — ради последних двух глав: можно не любить лапидарность хемингуэевских диалогов, ограниченность его словаря (над этим издевался Фолкнер), но удовольствие от жизни — плавания, еды, прогулок — этот автор описывал с исключительной остротой.

«Не знаю, в котором часу я лег. Помню, что разделся, надел халат и вышел на балкон. Я знал, что я очень пьян, и, вернувшись в комнату, зажег лампу над изголовьем кровати и стал читать. Я читал книгу Тургенева. Вероятно, я несколько раз прочел одни и те же две страницы. Это был рассказ из «Записок охотника». Я уже раньше читал его, но мне казалось, что я читаю его впервые. Картины природы рисовались очень отчетливо, и тяжесть в голове проходила».

Клаустрофобный хоррор про власть, которая поглощает все: призрачный Замок — идеальное ее воплощение. Романы Кафки называют антиутопиями, но это, конечно, неточно: он целится не в «перегибы на местах», а в устройство бытия в целом — с темпераментом ветхозаветного пророка.

«Трепет перед администрацией у вас тут врожденный, а всю вашу жизнь вам его внушают всеми способами со всех сторон, и вы этому еще сами способствуете как только можете».

Полторы тысячи страниц. Мифологическая — на самом деле, скорее общекультурная — подкладка. Каждая глава — в новом стиле. Выдыхайте: «Улисс» — один из самых изученных текстов в истории письменности. Этими тропами прошло не одно поколение профессиональных читателей, так что следите за подсказками переводчика Хоружего и получайте удовольствие: разговоры о высоком чередуются тут с попойками и кинки-пати, а на всякую замысловатую отсылку найдется своя fart joke — в конце концов, этот роман написал ирландец.

«Мы не можем сменить родину. Давайте-ка сменим тему».

Никто не осудит вас, если вы прочитаете только первый из семи томов прустовской саги: кто в наши дни может выкроить время на 3000 страниц плотного, требовательного текста? А тут — на 450 листах — представлено лучшее описание ревности в мировой литературе. И да, советуем именно этот перевод, основанный на самом выверенном издании романа.

«Всякий раз, когда она замечала у других преимущество, пускай крохотное, которым не обладала сама, она убеждала себя, что это не преимущество, а недостаток, и вместо того, чтобы завидовать этим людям, жалела их».

Конспирологический триллер про Петербург накануне революции, написанный языком Джойса. Белый несколько раз переделывал роман, так что исследователям довольно трудно сказать, какая редакция этой дивной книги является окончательной, не говоря — лучшей.

«Петербургские улицы обладают несомненнейшим свойством: превращают в тени прохожих; тени же петербургские улицы превращают в людей».

Роман-приговор старому миропорядку — судам, частной собственности на землю, официальной религии, бюрократическому аппарату; книга, после которой остается идти либо в революцию, либо в скит; на диво радикальный текст, сохраняющий публицистический запал и через 120 лет после публикации — это как если бы человек с 20 миллионов подписчиков в инстаграме с обезоруживающей прямотой написал, как тут все на самом деле устроено.

«Никому в голову не приходило того, что золоченый крест с эмалевыми медальончиками на концах, который вынес священник и давал целовать людям, был не что иное, как изображение тон виселицы, на которой был казнен Христос именно за то, что он запретил то самое, что теперь его именем совершалось здесь».

Едкий роман о перебравшейся на Запад русской элите, написанный с места событий, — то есть, помимо прочего, сеанс саморазоблачения. А еще — важнейшая для однолюба Тургенева тема — история обреченных отношений: как всегда у этого автора, душераздирающая.

«Правительство освободило нас от крепостной зависимости, спасибо ему; но привычки рабства слишком глубоко в нас внедрились; не скоро мы от них отделаемся. Нам во всем и всюду нужен барин; барином этим бывает большею частью живой субъект, иногда какое-нибудь так называемое направление над нами власть возымеет».