Блокадные девочки

сейчас понимаю, что главные националисты — это русские. У нас же все плохие: этот — еврей, этот — белорус, этот — хохол, этот — таджик… Нет плохого народа, есть плохие люди.

Сергея Ярова «Блокадная этика: представления о морали в 1941–1942 годов».

Десятилетиями блокадники стыдились говорить о пережитом, а их дети брезговали спрашивать. Также скажу, что пока ее (Лидии Гинзбург) „Рассказ о жалости и жестокости“ читают мои американские студенты вместе с текстами Примо Леви, а не русские студенты и школьники, город Ленинград не может вступить в фазу изживания блокадного стыда.

Никакие границы так жестко не охраняются, как жанровые. Причем целой армией добровольцев.

Он, кстати, говорил, что иметь возможность горевать — это право, которое дается не всем и не всегда. Ему война это право дала, как и многим.

— Помню баба Саша мне принесла «Воскресение» Толстого. Я читала про Катюшу Маслову, про то, как она мучилась, как сидела в тюрьме на бочке, и думала: «Боже мой, девочка, тебе бы наши заботы!» На всю жизнь это запомнила. Отбросила эту книгу, сказала: «Я это читать не могу. Буду радио слушать».

Варили столярный клей, который папа достал. Клей ведь тогда из костей делали, он натуральный был, не то, что нынешняя химия. Добавляли туда горчицы, соли, уксуса. От горчицы горло драло. Кипятили воду с дрожжами. Получался дрожжевой суп, от которого шел легкий хлебный запах, за таким супом часами стояли в очередях, давали по литру. Однажды папа принес сыромятные ремни — гужи с лошадиных оглобель. Их выжигали в печке, потом вымачивали в воде — вода у нас еще была, это был, наверное, октябрь, — и варили студень.

Помоги другому — и сам свалишься

Каждому — свое. Вместе уже не было ничего

Ты был гадом, гадом, наверное, и остался