Тридцатая любовь Марины

Это было ужасно и очень хорошо.
Все, все, все показывают друг другу, раздвигают ноги, трутся, постанывая, скрипят кроватями, вытираются между ног. Но в электричке, в метро, на улице смотрят чужаками, обтянув тела платьями, кофтами, брюками…

тупой, безразличный, обрюзгший, словно тоталитарный режим в африканской стране…

После седьмого оргазма Сашенька долго плакала у Марины на коленях.
К одиннадцатому шли долго и упорно, словно советские альпинисты на Эверест, достигнув вершины, радостно и облегченно плакали, по-сестрински целовались в раскрасневшиеся щеки, заботливо укрывали друг дружку, бормотали детские нежности, рассказывали о наболевшем, клялись в верности и любви, ругали мужчин и советскую власть, снова целовались, делились прошлыми воспоминаниями, снова клялись, снова укрывали, снова целовались, снова клялись, и засыпали, засыпали, засыпали…

Женщина никогда не устанет от женщины, как мужчина.

Так вот жизнь и пробегает. А что осталось? Что? Блевотина

Сгущеное небо вытеснило все прошлое, заставило забыть Москву, подруг, онанизм.

А у нас последний алкаш лучше вашего сенатора сраного! Только доллары на уме, да бабы, да машины

сердце конвульсивно дернулось: ЛЮБОВЬ!
Двадцать девятая любовь…

Чувств твоих рудоносную залежь, сердца тайно светящийся пласт…” – вспомнила она любимые строчки и отворила Тетрадь.
Это была лаконичная летопись Любви – двадцать восемь вклеенных фотографий, по одной на каждой странице. Двадцать восемь женских лиц.

Господи, – думала она, – да это место на Земле просто отдано дьяволу, как Иов!”