Виктория Ли

Эллис так легко изображает бесстрастие, словно наши детские травмы не просачиваются, как дождевая вода, сквозь кирпичи нашей жизни.

Для девушек, проливших на себя кофе в библиотеках

Годвин-хаус принадлежит нам, литературным неженкам Дэллоуэя, самонадеянным наслед­ницам Эмили Дикинсон1, — которая однажды, навещая подругу в Вудстоке, останавливалась здесь, — и он нравится нам таким, какой есть. Включая его скрюченный остов.

Я и прежде жила здесь. То же самое пятно от воды на потолке, те же пожелтевшие занавески, которые шевелил ветерок из открытого окна

Сейчас все еще начало дня, озеро в отдалении теперь сверкает золотом, и я не знаю, что делать дальше.

Мне нужно включить свет. Но я не могу сдвинуться с этого места возле окна, не могу перестать сжимать колени обеими руками.

Ее здесь нет. Она умерла. Она умерла.

Я вскакиваю. Шатаясь, подхожу к ближайшему торшеру, дергаю за цепочку и включаю свет. Лампочка светится белым; я осматриваю помещение, чтобы убедиться в том, что никого нет. Конечно, никого нет. Боже, который час? Только 3:03 утра, высвечивает неимоверно яркий экран телефона.

Я не знаю, почему она пришла так рано. Не знаю, почему не говорит мне свое имя. Не знаю, почему она со мной не разговаривает, да и кто она вообще такая.

Но я хочу найти торчащую нитку на воротнике ее рубашки и потянуть за нее.

Я хочу разгадать ее.

Свернувшись калачиком с книгой в руках в своей кровати, наблюдаю за людьми, снующими туда-сюда по коридору третьего этажа.

Для девушек, проливших на себя кофе в библиотеках