Мария Толмачева

сжимая пальцы ног внутри ботинок. Мороз пробирается внутрь, обмораживая что-то кроме кожи, что-то более жизненно важное, отчего все вокруг становится безразличнее и тупее.

Сначала рассуждает как девочка: навести порчу, подсыпать яда или обколоть ботоксом, чтоб затвердели все мышцы. Потом начинает мыслить по-мужски: конечно, ружье — как она сразу-то не подумала.

А может, и вовсе обойдется без детей. Для чего они? Чтобы сбежать от себя? Себя продолжить?

У нее все течет — слезы, сопли, слюни, мировая злость, родовая память, любовь, нелюбовь. Лера размазывает эту смесь по щекам.

и как спорить со скорбью, когда та выходит из человека криком?

Нет, бабушка: грех — это ждать, что все будет как раньше.

Чем больше плохого видишь, тем меньше хорошего становится вокруг,

Рита поставила перед собой бабушкину шкатулку, открыла, плакала. Брала пальцами сережку, цепочку, брошку. Ей хотелось положить бабушку в эти вещи, сделать их живыми, напылить сверху память о бабушке. Как она обнималась, какой кофе любила, а кофе она очень любила, что думала об Андрее Малахове, чем пахла ее пудра.

а черный день. Черные дни наставали не раз, но ковры так и не пригодились, став могильными памятниками самим себе. Синтетичность проявила себя в другом значении: обобщенность, собирательность. Собирательный, или собирательский, страх, заставляющий городить «пыльные баррикады»11

Потому что я родом оттуда, из материнских ковров, и это не вытравить и не изгнать — с прошлым рода можно жить только двумя способами: продолжая традицию, не осознав ее, погружаясь все дальше, сливаясь с привычными образами и перенимая, повторяя механистически и дословно за старшими женщинами.