Владимир Бибихин

Похоже, что порядок как бы не
человеком придуман; что порядок в природе, в космосе, в движении
светил явно не хуже, в целом совершеннее и удивительнее, чем
порядок человеческого общежития. Похоже, что человеческий
порядок как бы только подражает порядку природы, и в
соревновании между порядком общества и порядком природы
человеческий порядок неизбежно проигрывает, отстает, как бы
запутывается в самом себе, начинает требовать непомерно много сил

Мы блюдем
форму волевого поведения тем настойчивее, чем больше мы
растеряны.

Мы
растеряны не временно и отчасти, а в таком же смысле, в каком
ходим на двух ногах. Мы растеряны потому, что нам никак не
удается собраться. Стоит нам задуматься, мы по меньшей мере
раздваиваемся. От этого мы стараемся не задумываться, особенно
когда «занимаемся философией». Мы не хотим признаться себе, что
растеряны, — и тут же невольно признаемся, говоря, что ищем себя.
Если бы мы не были растеряны, какая была бы надобность искать
себя. А между тем «найди себя» — не реабилитационная программа
для отдельных индивидов, хромающих в стороне от общей колонны,
а дело каждого и, похоже, первое дело.

Может быть, найти себе место в
мире потому и не удается, что мы ищем не только еще неизвестного
себя, но и неведомо где.
Мы растеряны, мы не можем найти себя не потому, что с нами
случилось что-то неладное, чего надо стыдиться как глупости, а
потому, что не знаем, где искать, не знаем, где мир. Мы в мире. Мир
неведомо где. Может быть, мира уже нет. Мы не в силах найти себя
и растеряны потому, что нет того самого, в чем наше место. Дело не
в нас, дело в мире.

Можно было бы сказать, что мир
существует по способу художественного произведения, полнота
которого ощущается, но не вычисляется. Но вернее сказать, что,
наоборот, художественное произведение существует по способу
целого мира, осуществляется постольку, поскольку достигает его
цельности.

Мы узнаем привычное: есть человек,
есть его настроения, они приходят и уходят, но это не беда, от них
остается опыт, личность обогащается, питается потом зарядом
былых настроений, делается более зрелой, анализируя их смену.

бытие всегда тяготеет к целостной форме, к числу, а древние,
парадоксалисты, выразили этот очевидный факт в причудливой
форме: единое есть бытие, бытие есть единое.

Когда становится поздно и наступает темнота, горение духа не обязательно прекращается. Дух не прекратился в Темные века. У него только не стало просвещенной стороны, из которой можно было бы смотреть на темную сторону.

Средневековье знает, что глухо молчать значит как раз не хранить молчание, подставив себя произвольным перетолкованиям, и что сохранить молчание можно только словом, но ради надежности хранения оно хочет хранить молчание единственным, уникальным, безусловным словом божественного авторитета.

молчаливой темноте оно начинает нуждаться в надежном водительстве.