Азар Нафиси

в литературе мы ищем не реальность, а внезапное осознание истины.

Вопреки тирании времени и политики представьте нас такими, какими мы порой не осмеливались представить себя сами: в самые личные и сокровенные моменты, в самые необычайно обычные минуты жизни. Представьте, как мы слушаем музыку, влюбляемся, ходим по тенистым улицам и читаем «Лолиту» в Тегеране. Потом представьте нас снова и вообразите, что все это у нас отняли; нас загнали в подполье и забрали у нас все.

Война началась однажды утром, неожиданно и внезапно. О ней объявили двадцать третьего сентября 1980 года, за день до открытия школ и университетов. Мы ехали в машине, возвращаясь в Тегеран с Каспийского моря; по радио передали, что иракцы напали. Все началось очень просто. Диктор объявил о случившемся очень спокойно, как объявляют о рождении или смерти, и мы приняли войну как бесповоротный факт, которому предстояло повлиять на все прочие соображения и постепенно просочиться во все четыре угла нашей жизни. Сколько событий сходятся в том неожиданном решающем моменте, когда, проснувшись утром, понимаешь, что жизнь твоя изменилась навсегда под действием сил, на которые ты никак не можешь повлиять?

На кладбище Бехеште-Захра тело попытались вынести из вертолета, но толпа ринулась вперед и в этот раз завладела своим трофеем. С тела покойника срывали куски белого савана; из-под полотна высунулась нога.

Хомейни был сознательным мифотворцем и сам себя превратил в миф. И оплакивая его вполне своевременную кончину – ведь после поражения в войне и всеобщего разочарования ему оставалось только умереть – люди на самом деле оплакивали мечту. Как все великие мифотворцы, Хомейни попытался построить реальность на основе своей мечты, и в конце концов, как Гумберт, уничтожил и реальность, и мечту.

Наше общество находилось на гораздо более высоком уровне развития, чем его новые правители

Мы говорили о том, что у многих лидеров мусульманского духовенства и высокопоставленных чиновников были грин-карты; что правящие элиты страдали комплексом неполноценности, сжигали американский флаг и одновременно пресмыкались перед Западом, особенно перед американскими журналистами. А президентская дочка Фаэзе Рафсанджани носила голубые джинсы и кроссовки «Рибок», и из-под чадры у нее выглядывали осветленные пряди волос.

Очень трудно описать, что творилось на этом концерте. Группа, состоявшая из четырех молодых иранцев – ни одного профессионального музыканта среди них не было – развлекала нас каверами хитов «Джипси кингз». Вот только петь было запрещено; можно было только играть на музыкальных инструментах. Нельзя было также демонстрировать энтузиазм по поводу происходящего – мусульманам не подобало проявлять эмоции. Сидя там, в набитом битком зрительном зале, я решила, что смогу воспринимать все происходящее как развлечение, только если представлю себя сторонним наблюдателем, пришедшим сюда не веселиться, а писать репортаж о том, как выглядит культурный досуг в Исламской Республике Иран.

Верховный цензор иранского кинематографа, занимавший этот пост до 1994 года, был слеп. Точнее, почти слеп. До этого он служил театральным цензором. Мой друг-драматург рассказывал, как цензор сидел в театре в очках с толстыми стеклами, которые, казалось, скорее ухудшали, чем улучшали видимость. Сидевший рядом помощник комментировал происходящее на сцене, а цензор диктовал, какие части спектакля нужно вырезать.

Самое страшное преступление, совершенное тоталитарными умами, заключается в том, что те вынуждают своих граждан – и своих жертв в том числе – участвовать в собственной казни.