История Испании

Сотканная из противоречий Испания по обе стороны Атлантики производила на свет великие произведения — романы, драмы и поэзию: Гонгора, сестра Хуана, Аларкон, Тирсо де Молина, Кальдерон, Лопе де Вега, Кеведо, Сервантес и иже с ними.

Всякий бездельник, сказавшись идальго, стремился жить в долг, а для репутации или добычи теплого местечка требовалось доказать, что нет в тебе ни капли мавританской или еврейской крови и ты никогда в жизни не работал. Вся Испания сдавалась и продавалась, словно уличная девка, без всякого иного правосудия — не напоминает ли вам о чем-то и это тоже? — кроме того, что продается и покупается за подачки или деньги. И вот так и получилось — внутри системы коррупции, растущей от самого трона, — что хулиганство в национальных масштабах, приспособленчество и бесстыдство сделались нашими фирменными чертами

он был серьезно ранен и потерял руку, находясь в самом пекле того сражения. Его зовут Мигель де Сервантес Сааведра, и много лет спустя он напишет самый гениальный и самый важный на свете роман. Однако ж до самой своей смерти гордиться он будет именно тем, что сражался при Лепанте

если в качестве делопроизводителя Филипп еще вполне годился, то экономист и администратор из него получился такой, что только поганой метлой выгнать. Мало того что он спустил все колониальные богатства на порох и аркебузы, он еще и засадил нас по самую маковку в долги перед немецкими и генуэзскими банкирами, а еще при нем случились три банкротства, как нельзя лучше подготовившие почву для экономического и социального краха Испании в следующем веке. И пока аристократия и духовенство — ветераны серфинга по волнам любой крутизны — наслаждались свободой от налогообложения за свои красивые глазки, нужда в деньгах была так велика, что в ход пошла торговля дворянскими титулами, должностями и иными благами: предложение для всех, кто сможет заплатить. С тем немаловажным уточнением, что покупатели, в свою очередь, купленное дробили и продавали вновь, стремясь отбить вложенные деньги. Итого: король вместе с кормившимися с его руки приближенными постепенно создавал общенационального масштаба систему воровства и бумагомарательства, или же бумагомарательства в целях сокрытия воровства — прообраз бесстыдной бюрократии, которая и сегодня, почти пять столетий спустя, по-прежнему сидит у нас на шее и нами погоняет

Но самой тяжелой оказалась реакция на протестантизм — так называемая контрреформация, начало которой было положено Тридентским собором. Она погребла под собой испанский эрадизм [43]: лучшие мыслители — такие как братья Вальдесы или Луис Вивес, — священнослужители, в основном кого с полным правом можно назвать прогрессистами, были задавлены менее гуманистическим и более реакционным крылом церкви-победительницы — с помощью такого оружия, как инквизиция. Результатом Тридентского собора стало то, что испанцы дали маху. Или же, лучше сказать, ошиблись с Богом. Вместо Бога, которого отличало ясное видение будущего с широкой дорогой к процветанию, культуре, труду и торговле — то есть всего того, чем занялись страны севера и чем они заняты по сей день, — мы, испанцы, выбрали другого — пропахшего ризницей, фанатичного и темного реакционера, от которого, в некотором смысле, страдаем и по сей день. Выбрали того, кто, насаждая покорность с кафедр и в исповедальнях, погрузил нас в отсталость, варварство и леность. Того, кто четыре последующих столетия снабжал предлогами и святой водой всех тех, кто, рядясь в роскошные одеяния, преследовал умы, плодил эшафоты, заваливал мертвыми телами кюветы и погосты, сделав свободу — невозможной.

уши увязшими в предприятии, отдаленные последствия которого оказались для Испании весьма и весьма серьезными — вплоть до того, что мы и сегодня хлебаем их большой ложкой. Прежде всего потому, что он отвлек нас от наших домашних дел в те времена, когда испанские королевства еще не в полной мере притерлись друг к другу в рамках современного государства, которое только еще брезжило на горизонте. С другой стороны, имперские обязательства завели нас в те европейские дебри, до которых нам, вообще-то, было мало дела, но из-за них мы спустили все свои американские богатства, набрали кредитов по всем банкам Европы и разбазарили в чужих боях наши лучшие силы, угробив там бездну молодости, упорства и таланта, а ведь могли бы с гораздо большей пользой потратить их на что-то другое.

немалое число немецких князей и правителей, у которых дела вообще и торговля в частности шли в гору, усмотрели в этой лютеранской заварухе чудный предлог, чтобы скинуть с себя ярмо подчинения Риму и, главное дело, императору Карлу, поскольку последний, с их точки зрения, слишком уж раскомандовался. Мало того, создавая свои национальные церкви, они неплохо поживились, экспроприируя имущество церкви католической, которое вовсе не было размером с горчичное зернышко. В общем, они создали то, что получило название Шмалькальденская лига [41], тут же развязавшая такую военно-революционную потасовку, что мало никому не показалось.

Итак, мы с вами переживаем ту эпоху, когда нами правит Карл V, самый могущественный монарх и император своего времени, и вы можете сами прикинуть масштабы этого геморроя: под властью Испании — весь мир, и управление им зависит от ловкости управляющего, от золота и серебра, которые начинают поступать из Америки и от впечатляющей ратной машины, отлаженной и отточенной за восемь веков сражений с маврами, борьбой с берберскими пиратами и турками и войнами в Италии.

здесь следует особо подчеркнуть, предупреждая выступления всякого рода клоунов и клинических идиотов, что выбор этот очень часто был добровольным, совершенным в соответствии с объективной исторической закономерностью, в силу простых рыночных соображений (как писал андалузский историк Антонио Мигель Берналь и как ясно дал понять в 1572 году каталонец Льюис Понс, заявив при публикации на кастильском языке книги, посвященной его родной Таррагоне, что он идет на такой шаг, поскольку именно этот язык «наиболее широко используется во всех королевствах»). Нелишне также напомнить, что даже в XVII веке, при всех стараниях министра Оливареса на ниве унификации, не было никакого сколько-нибудь серьезного насаждения кастильского языка — ни в Каталонии, ни где бы то ни было еще. Любопытно, что не кто иной, как именно католическая церковь Испании, была в те времена единственным институтом, который, блюдя свои коммерческие интересы, проявил в сфере своей компетенции настоящую нетерпимость к народным языкам — не делая при этом никакой разницы между кастильским, баскским, галисийским или каталонским, — швыряя в костер любой перевод Библии, потому что он был способен свести на нет высокорентабельную роль церкви как единственного посредника между священными текстами и народом — на манер египетского жреца. Потому как чем больше неграмотности и отсутствия критики, тем лучше (на том до сих пор и стоим, свято блюдя традицию). В действительности же единственный запрет, наложенный на какой-либо народный язык, коснулся только мавров; и это на фоне того, что Англия уже в 1531 году вводит запрет на использование валлийского в судопроизводстве и других официальных сферах, а во Франции в 1539 году издается декрет, провозгласивший французский единственным официальным языком, в ущерб всем остальным. В Испании же ничего подобного не было: латинский все так же продолжал использоваться как язык культуры и науки, в то время как издатели, чиновники, дипломаты, писатели и другие, кто хотел найти свое счастье на широких просторах Империи, прагматично склонились к языку кастильскому. «Грамматика» Антонио Небрихи, структурировав и систематизировав один из языков Испании (возможно, главным сегодня стал бы каталонский, если бы у каталонцев нашелся свой Антони Небриже, проснувшийся раньше кастильского), достигла ровно того же результата, что в Германии — переведенная Лютером на немецкий Библия или же в Италии — тосканский диалект, на котором Данте создал «Божественную комедию» и который лег в основу современного итальянского языка. Военная же и политическая гегемония, которой к тому времени Испания уже обладала, усилению престижа языка кастильского только способствовала: Европа наполнилась напечатанными по-испански книгами, армии пользовались нашими словами как лексической основой для своего лингва франка, а переброс всего этого культурного багажа на только что завоеванные территории Америки превратил кастильский, в силу элементарной исторической справедливости, в язык всемирный.

менно за XVI век, в эпоху царствования Карла I Испанского и Карла V Германского (императора Священной Римской империи), язык кастильский, называемый за пределами страны испанским, утвердился в качестве основного языка империи.