Оно. Том 2. Воссоединение

– Т-ты ко-огда-нибудь за-амечал, Ри-и-ичи, – спросил Билл уже на улице, – что в‐в-взрослые не п-п-продадут те-ебе ни-ичего, к-кроме мо-ороженого или, во‐озможно, би-илета в ки-ино, с-сначала не с-спросив, а за-ачем те-ебе э-это ну-ужно.
– Это точно, – кивнул Ричи.
– По-очему? По-очему так?
– Потому что они думают, что мы опасны.

Эдди хотелось, больше чем когда бы то ни было, оказаться сейчас в Пустоши, со своими друзьями. Мысль о монстре, каком-то огромном монстре, шныряющем под городом, где он родился и вырос, использующем дренажные тоннели и канализационные трубы, чтобы перебираться с места на место, пугала, другая мысль – вступить в борьбу с этим чудовищем и победить, пугала еще больше… но все лучше, чем находиться здесь. Как можно бороться со взрослым, который говорил, что больно не будет, когда ты знал, что будет, да еще как? Как можно бороться со взрослым, который задавал тебе странные вопросы и говорил что-то непонятное вроде: «Это продолжалось достаточно долго»? То есть, чуть ли не случайно, думая совсем о другом, Эдди открыл одну из великих истин детства: настоящие монстры – взрослые. Ничего знаменательного не случилось, мысль эта не сверкнула ослепительной вспышкой, не объявила о себе колокольным звоном и трубным гласом. Просто пришла и ушла, почти похороненная под другой всесокрушающей мыслью: мне нужен мой ингалятор и я хочу уйти отсюда.

Воспоминание прокатывается по нему приливной волной, бросая то в жар, то в холод, и внезапно он понимает, что воспоминания возвращаются одно за другим, по очереди. Если б он вспомнил все сразу, эффект не отличался бы от выстрела психологического помпового ружья, поднесенного к виску. Ему бы сорвало крышу.

Он чувствует, как энергия эта наполняет комнату. Ричи думает, что и Майк выглядит тип-топ, впервые с того момента, как они собрались на тот ужасный ленч в ресторане у Торгового центра. Войдя в вестибюль и увидев Майка, сидящего с Беном и Эдди, Ричи с ужасом подумал: «Этот человек сходит с ума, похоже, он готовится покончить с собой». Но теперь ничего такого нет и в помине. Не то чтобы отступило на второй план – просто ушло. Ричи сидел рядом и наблюдал, как остатки этого безумия соскользнули с лица Майка, когда он «оживлял» воспоминания о птице и альбоме. Теперь его подпитывала та самая энергия. То же самое он мог сказать и об остальных. Это чувствовалось по выражению лиц, голосам, жестам.
Эдди наливает себе еще один стаканчик джина и сливового сока. Билл выпивает бурбон. Майк открывает новую банку пива. Беверли поднимает голову, смотрит на воздушные шарики, которые Билл привязал к аппарату для просмотра микрофильмов, стоящему на столе библиотекарей в общем зале, и торопливо добивает третью «отвертку». Они все пьют и пьют, но никто не пьянеет. Ричи не знает, из какого источника поступает энергия, которую он ощущает, но точно не из бутылок или банок со спиртным.

Энергия, которую ты бодро выкачивал ребенком, энергия, которая, как тебе казалось, никогда не закончится, иссякла между восемнадцатью и двадцатью четырьмя годами, уступила место чему-то гораздо более скучному, такому же фальшивому, как кокаиновый кайф: целеустремленности, возможно, или намерениям, или какому-то другому умному слову из лексикона Молодежной торговой палаты. Происходило это незаметно – не разом, как раскат грома. И возможно, думал Ричи, это-то и пугало больше всего. Ты не мог перестать быть ребенком мгновенно, с громким взрывным «ба-бах», как взрывались эти клоунские воздушные шары с надписями а-ля «Бирма-Шейв» 88. Ребенок медленно выходил из тебя, как воздух из проколотой шины. И однажды, подойдя к зеркалу, ты обнаруживал, что на тебя смотрит взрослый. Ты мог по-прежнему носить синие джинсы, ходить на концерты Спрингстина и Сигера, красить волосы, но из зеркала на тебя все равно смотрело лицо взрослого. И происходили эти изменения, пока ты спал, возможно, как визиты Зубной феи 89.

Ричи почувствовал, как комнату заполняет какая-то безумная, пьянящая энергия. За последнюю пару лет он девять или десять раз пробовал кокаин, в основном на вечеринках; если ты известный диджей, кокаин дома лучше не держать – и ощущения схожие, но не совсем. Чувство это было более чистым, более сильным. Ричи подумал, что оно знакомо ему по детству, когда он просыпался с ним каждый день и воспринимал как должное. И если, предполагал Ричи, ребенком он когда-нибудь задумывался об этом глубинном пласте энергии (он не мог вспомнить, задумывался ли), то просто счел его как нечто само собой разумеющееся, то, что всегда будет с тобой, как цвет глаз или отвратительно искривленные пальцы ног.

Он увидел благодарность в их глазах и порадовался за них… но их благодарность не могла изгнать охвативший его ужас. Более того, эта благодарность в какой-то степени вызвала у него даже ненависть к ним. Неужто ему суждено навсегда скрывать собственный ужас, чтобы не порушить те хрупкие узы, что делают их единым целым? Да и вообще, даже так думать нечестно, правда? Потому что в какой-то степени он использовал их – использовал своих друзей, рисковал их жизнями – чтобы отомстить за убитого брата. Но только ли в этом дело? Нет, потому что Джордж мертв, и Билл подозревал, что за него удалось бы отомстить только ценой жертв со стороны живых. И кем при таком раскладе выглядел он? Эгоистичным говнюком, который размахивал оловянным мечом и пытался изображать из себя короля Артура?

– Г-г-глэмор, – повторил Билл. Потом пересказал статью из энциклопедии и главу из книги «Правда ночи». Глэмор, выяснил он, гэльское имя для существа, которое вселилось в Дерри. У других наций и других культур в другие времена это существо называли иначе, но все имена означали одно и то же. Индейцы равнин называли его «маниту». Этот маниту иногда принимал образ пумы, лося или орла. Те же самые индейцы верили, что маниту может вселяться в них и в такие моменты они могли превращать облака в животных, именем которых называли свой род. Жители Гималаев называли его тэллус, или тейлус, что означало злое колдующее существо, которое может прочитать твои мысли. А потом принять образ страшилища, которого ты боишься больше всего. В Центральной Европе его называли эйлак, брат вурдалака или вампира. Во Франции это был луп-гару, или оборотень. Слово это зачастую переводится неправильно как вервольф 68, но, объяснил им Билл, луп-гару мог становиться вообще кем угодно: волком, ястребом, овцой, даже насекомым.

Бац – внезапно он вспомнил все, как иной раз вспоминается слово, которое долго вертелось на кончике языка.

И теперь сюда вновь пришел Ричи Тозиер, который наконец-то получил столько рок-н-ролла, сколько хотел… и обнаруживший, к своей радости, что этого все равно мало.