Дневник

Совершенная независимость в повседневной жизни, свобода идти куда угодно, выходить, обедать у себя или в трактире, ходить пешком в Булонский лес или в кафе — такая свобода составляет половину таланта и три четверти обыкновенного счастья.

Я плакала раз в объятиях мамы, и это разделенное страдание оставило во мне на несколько месяцев чувство такого жестокого унижения, что я никогда ни при ком не буду больше плакать от горя. Можно плакать перед кем угодно от досады или по поводу смерти Гамбетты, но излить перед другими всю свою слабость, свое убожество, свое ничтожество, свое унижение – никогда! Если это и облегчает на минуту, то потом раскаиваешься как в ненужном признании.

Мы входим в банальности влюбленных, банальности, которые становятся божественными, когда люди действительно полюбили навсегда

Потому что с той минуты, когда начинаешь разбирать черты, когда нос находишь лучше глаз, а глаза лучше рта... это значит, что уже больше не любишь.

А жизнь человека, вся жизнь, как она есть, без всякой замаскировки и прикрас, – всегда великая и интересная вещь.

Тщеславие! Тщеславие! Тщеславие! Начало и конец всего, вечная и единственная причина всего. Что не произведено тщеславием, произведено страстями. Страсти и тщеславие — вот единственные владыки мира!

Вот что всегда ужасало меня! Жить, обладать таким честолюбием, страдать, плакать, бороться и в конце концов – забвение… забвение, как будто бы никогда и не существовала…

«Булавочные уколы сводят вас с ума, но сильный удар дубины вы можете перенести». Это правда.

Впрочем, когда я буду большая, у меня уже не будет неприятностей, я буду всегда весела…

Досада, возмущение так и жжет меня. M-lle Колиньон пропускает уроки, она заставляет меня терять время.

Мне тринадцать лет; если я буду терять время, что же из меня выйдет!