Миноносцы выходят в океан

Там, в душной атмосфере отсеков, что отравлена испарениями аккумуляторов, люди другого мира тоже ожидают сражения. Матросы в черных свитерах с белыми орлами на груди, давно не бритые и усталые, сидят у приборов, наспех дожевывают шоколад и галеты, тихо играют, наверное, на губных гармошках, чтобы убить страшное молчание ледяной пучины; и вестовой, наверное, подносит командиру чашечку крепкого кофе перед боем; гитлеровский офицер, не отходя от перископов, выпивает ее и, может быть, думает: а вдруг эта чашечка последняя в его жизни?..

Состояние небывалого покоя и необъяснимой радости от сознания исполненного долга охватило меня. Я не помню уже сейчас - почему, но я тогда твердо решил, что этот праздник - самый лучший из всех праздников, какие я только отмечал в своей жизни.

Сотня человек команды нашего корабля испытывала, наверное, то же, что и я. Многие из них, запертые в нижних отсеках, не могли видеть всего, но они уже знали, что корабль идет на рискованный таран, и радист в своей рубке, кочегар у котельных форсунок, комендор возле орудия - все они, вольно или невольно, как бы приложили свои руки к тем манипуляторам, которые я сейчас сжимал в своих ладонях.

Внизу, на мокрой ныряющей палубе, работали комендоры. Пушка повиновалась им, словно сильное, хорошо прирученное животное. До меня доносились четкие удары замка, шипение воздушных компрессоров и голос орудийного старшины:
- Заряжай! Отходи!.. Залп!..

Матросы, стрелявшие из орудий, давно уже скинули ватники и бушлаты, чтобы одежда не стесняла их движений, - они устали. От частых взрывов заклепки в бортах нашего эсминца начали "слезиться", и электрические лампочки, вывертываясь из патронов сами собой, разбивались о палубы с гулким хлопаньем.

- Правый борт!.. Курсовой. Две торпеды идут на нас!