Эшелон на Самарканд

Было в этом что-то жестокое и одновременно правильное: одни орали песни и хохотали до икоты, ликуя от солнца, ветра и быстрого движения вперед, а другие лежали внизу, в тендере, едва дыша

Вот и здесь, в храме, мы видим детей, больных от страшной болезни. Смотрим на них и понимаем: не только Христос распят – народ наш распят. Дети наши распяты. Не со всех из нас течет кровь, но кровоточат сердце и душа. Мы страдаем. А зло протягивает нам вино, смешанное с желчью, – для утоления жажды. Протягивает нам губку, напитанную уксусом. Выпьем же вина с желчью и выпьем уксуса. Горше уже не станет. Вся Россия христианская питается нынче желчью и уксусом.

Повернувшись лицом к пастве, поп размашисто крестится, и в его расшитых позументом нарукавниках Деев замечает незаплатанную дырку с рваными краями. Неужели от пули?

Всё у них так, у бандитов! Кажется – поп, а приглядишься – головорез с наганом под рясой. Кажется – крепкие уральские мужики (одни только богатырские бороды чего стоят!), а приглядишься – разбойники с гнилыми сердцами. Кажется – помолиться просились, а пришли – и целую оргию

Человеческие матери – единственные в природе – ковыряют свое чрево спицами и пьют ядовитые зелья для умерщвления зреющего плода. Они пытаются защитить детей от оспы, давая в бане вдыхать толченые струпья оспенного больного, и этим сводят в могилу. Лихорадку и холеру лечат заговорами и кровопусканием – порой насмерть. Заикающимся детям отрубают кончик языка – оставляя немыми. В голодный год кормят потомство песчаной похлебкой и глиной, стремясь насытить, но заражают при этом тифом. Это ли есть любовь?

Нужник — он и есть нужник. Это буржуи пускай сортиры крышками прикрывают, а советский агитатор — он простой человек, ему деликатничать без надобности.

Безмолвно смотрели дети на вечные воды Арала. Минуты эти были плотны и сладки — такие не забываются, как бы ни был мал или слаб человек. А море говорило с людьми — шуршало волной о волну, волной о песок. Звало.

Море же! Море!

И узрели, и завопили, и заголосили — сначала рядом, затем дальше и дальше, передавая друг другу. И вот уже дрожат ликованием глотки, выкрикивая на все лады чудо-слово, — его мало услышать, мало прошептать или проговорить, его надо петь, орать, извергать из себя:

— Море! Море! Море!

Подобранные Деевым пацанята были из разных мест — география собралась пестрая и не всегда объяснимая. К примеру, Жопа с Майкопа, задиристый и голосистый, в морской тельняшке до колен: почему забрался так далеко на север, до самого Оренбурга, а не пробирался из родного города в Туркестан короткими путями, по рыбным каспийским берегам? «Гулялось», — емко ответил сам Жопа на прямой деевский вопрос. Яснее, однако, не стало.

ведь и правда, хорошо было бы встретить чистую доброту! Круглую со всех сторон и не испакощенную грехами предыдущей жизни. Пусть бы нашелся такой человек, хотя бы один на земле, кто никогда не сотворил бы ни единого злого поступка. И шел бы этот человек по миру, творя только добрые дела, а остальные бы глядели на него и грелись о его добродетель. Но нет таких людей. И доброты этой чистой нет. А мечта о ней — есть. С ней и живем.

Бездомного мальчишку на рельсах подобрать – слюнтяйство. Не спать и не есть, изводя себя, – слюнтяйство. И над каждым потерянным ребенком слезы лить – тоже слюнтяйство. Улыбаться вместо слёз и других детей дальше везти – это доброта