Воспоминания

— Я не ошибся? — спросил я его. — Вон тот господин, это Керенский?

— Прошу прощения, мсье, — был смущенный ответ, — но у нас общественное заведение. К сожалению, мы обязаны впускать каждого, у кого наберется денег на чашку кофе.

Он не мог понять моего истерического смеха. Мало кто из французов смог бы осознать пикантность той сцены. Нужно быть русским и прожить двадцать лет покушений и восстаний, чтобы оценить эту тонкую иронию судьбы. Савинков, Керенский и великий князь — все трое на террасе одного и того же третьесортного кафе в Париже, все трое в совершенно одинаковом положении, задыхающиеся от бессильной злобы, не знающие, позволят ли им остаться во Франции и наберется ли у них завтра денег на чашку кофе. Это было нечто совершенно новое, нечто ни разу не испытанное ни французскими изгнанниками 1790-х, ни несгибаемыми Стюартами. Ни один Робеспьер не сиживал с герцогом Орлеанским в его неоплаченном номере в вонючей грошовой гостинице в Филадельфии, и ни один Кромвель не скакал бок о бок с Карлом II по раскисшим полям Бургундии в поисках снеди и пяти фунтов взаймы.

— Миша не должен был этого делать, — наставительно закончил он. — Удивляюсь, кто дал ему такой странный совет.

Это замечание, исходившее от человека, который только что отдал шестую часть вселенной горсточке недисциплинированных солдат и бастующих рабочих, лишило меня дара речи. После неловкой паузы он стал объяснять причины своего решения. Главные из них были: 1) желание избежать в России гражданской войны; 2) желание удержать армию в стороне от политики, чтобы она могла помогать союзникам, и 3) вера в то, что Временное правительство будет править Россией более успешно, чем он.

Мой адъютант разбудил меня на рассвете. Он подал мне отпечатанный лист. Это был Манифест государя об отречении. Ники отказался расстаться с сыном и отрекся в пользу Михаила. Я сидел в постели и перечитывал этот документ. Вероятно, Ники потерял рассудок. С каких пор самодержец может отречься от данной ему Богом власти из-за того, что в столице недостаток хлеба и частичные беспорядки? Измена Петроградского гарнизона? Но ведь в его распоряжении находилась пятнадцатимиллионная армия. Все это, включая и его поездку в Петроград, казалось тогда, в 1917 году, совершенно невероятным. И продолжает мне казаться невероятным сейчас, в 1931 году.

Если бы Николай II родился в среде простых смертных, он прожил бы жизнь, полную гармонии, поощряемый начальством и уважаемый окружающими. Он благоговел пред памятью отца, был идеальным семьянином, верил в незыблемость данной им присяги и до по­следних дней своего царствования прилагал все усилия, чтобы остаться честным, обходительным и доступным. Не его вина, что рок превращал его хорошие качества в смертоносные орудия разрушения. Он никогда не мог понять, что правитель страны должен подавить в себе чисто человеческие чувства.

Следуя церемониалу, императорская чета вышла на Красное Крыльцо и, по старинному обычаю, трижды земно поклонилась многотысячной толпе, стоявшей в Кремле. Оглушительные крики «ура» встретили высочайший выход. Это был самый лучший момент коронационных торжеств, заставивший нас вспоминать о древних русских царях: начиная с Ивана III все русские цари выражали свою готовность служить народу этими тремя земными поклонами со ступеней Красного Крыльца.

На большом обеде в Зимнем дворце, сидя за столом напротив царя, посол начал обсуждать докучливый балканский вопрос. Царь сделал вид, что не замечает его раздраженного тона. Посол разгорячился и даже намекнул на возможность, что Австрия мобилизует два или три корпуса. Не изменяя своего полунасмешливого выражения, император Александр III взял вилку, согнул ее петлей и бросил по направлению к прибору австрийского дипломата.

— Вот что я сделаю с вашими двумя или тремя мо­би­ли­зованными корпусами, — спокойно сказал царь.

— Во всем свете у нас только два верных союзника, — любил он говорить своим министрам, — наша армия и флот. Все остальные, при первой возможности, сами ополчатся против нас.

Помнишь вечер в Зимнем дворце, когда мы сидели за столом у твоего деда и наши родственники третировали несчастную княгиню Долгорукую? Тебе не было ее жалко? Ты не сочувствовал деду?
— Ну да, конечно, — воскликнул он нетерпеливо, — но мне тогда было тринадцать, а в этом возрасте человек не способен еще понять всей мудрости династических законов.
— Разве это мудрость, Ники, — разлучать людей, которые любят друг друга? Разве это мудрость — заставлять своего брата бросить женщину, с которой он счаст­лив, и жениться на нелюбимой?
— Слова, слова, слова, — сказал он, махнув рукой. — Мы, монархи, должны думать о своем долге, а не о желаниях и прихотях. Легко тебе бранить наши брачные традиции, а ведь только они не дают нашим детям унасле­довать черты простолюдинов.
— И что же это за ужасные черты, Ники? — мягко спросил я, стараясь, чтобы это не звучало слишком иронично.
Ники окинул меня взглядом.
— Их две, — сказал он хмуро. — Желание наслаждаться жизнью. Погоня за личным счастьем. Монарх не может наслаждаться жизнью. Монарх не может быть счастлив. А если будет, — он пожал плечами и посмотрел еще мрачнее, — то что же тогда останется от монархии!
— Ясно, — сказал я. — Ты, судя по всему, веришь в законы наследственности. Но, Ники, как ты тогда объяснишь, что ни Миша, ни дядя Павел не унаследовали этой похвальной решимости быть несчастными? Бог свидетель, у них в роду нет простолюдинов.
— А мне не надо это объяснять, — ответил он сухо. — Мой долг — проследить, чтобы они были как следует наказаны.
И они и впрямь были наказаны. Лишь когда разразилась мировая война и все священные правила показались пустыми и ничтожными, двум великим князьям разрешили вернуться в Россию. Но даже возглавив боевые части, они по-прежнему не были допущены ко двору, а жен их члены императорской семьи никогда не считали за равных. На письме великого князя Павла, просившего для своей морганатической супруги скромной привилегии стоять на официальных приемах впереди флигель-адъютантов, государь написал размашисто синим карандашом: «Сущая глупость!»

Я приближался к возрасту, когда, согласно традициям российской монаршей фамилии, молодому великому князю полагалось жениться на германской великой герцогине, которую он ни разу не видел и которая могла оказаться самой отталкивающей женщиной на свете.

Нет надобности приводить имена или составлять та­блицы. Всякому читающему газеты известно, что где бы ни случилось в последние четыре года «сенсационное» банкротство, во главе лопнувшего предприятия обязательно стояли люди, у которых не было ни воспитания, ни профессионального образования, соответствующего их положению.
И пусть большинству американцев это не по душе, всегда была и будет существовать такая вещь, как «традиция». Ротшильды и Мендельсоны стали теми, кто они есть, не потому, что у них сундуки набиты золотом, а потому что они выросли в атмосфере, пропитанной банковскими традициями. Основатели их династий, может быть, и «сделали себя сами», но, во-первых, они жили в начале девятнадцатого века, на заре развития промышленности, а во-вторых, никто из них не разбогател в мгновение ока. Лишь через сто лет стали они «великими» Ротшильдами и Мендельсонами, хотя и самый бесталанный из них смыслил в банковском деле куда больше, чем чудо-банкиры Соединенных Штатов.
Это звучит как азбучная истина: беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать пирожник. Но так оно и есть. Если б в 20-х годах американцы руководствовались в своих делах азбукой, сейчас в Соединенных Штатах жилось бы гораздо легче. Никто, даже специалисты по связям с общественностью, ухитрившиеся сотворить «национальных героев» из громо­гласных посредственностей и важных зануд, не в силах найти правдоподобного объяснения тому, что нация, всегда настаивавшая, что лишь «специалист» имеет право прописать больному касторку, позволила портным, пастухам и скорнякам заправлять финансами.
Я говорю о банках и банкирах, потому что в Америке это дело больше любого другого было пущено на самотек, и почитание «сделавших себя» людей стало единственным законом Уолл-стрита.
— В Америке нет банкиров, только торговцы, — сказал в 1893-м Витте, русский министр финансов. В устах «сделавшего себя» человека, начинавшего карьеру скромным чиновником в железнодорожном управлении, это звучало странно. Лишь через сорок лет понял я истинное значение этих слов. Америке же пришлось пережить четыре года горя, страданий и голода, прежде чем понять, что политику надо оставить политикам

беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать пирожник.