Девочке в шаре все нипочем

Я сбросила свои камни. Или камни избавились от меня, как знать. И хоть часто сплёвываю горькую кипящую слюну и слепну от обиды, но понимаю, что так лучше. Легче. Узлы развязаны, не за что хвататься, дальше — одна. Без оправданий и ложных надежд.

Мне всё равно, я не умею обижаться. И ничего не боюсь. Самое худшее уже случилось: я здесь, и я — это я.

Мы — не дети на плоту. И если одному больно, то второй не заплачет. И нет вокруг нас никакого моря.

Вот если бы можно было запросто постучать в любую дверь и сказать: «Здравствуйте. Я шла мимо и увидела свет. Я очень устала. Давайте посидим на вашей кухне, попьём чаю и поговорим». Войти в тепло, взгромоздиться на табурет, намазать блинчик малиновым вареньем. И выложить всё, что мучает. Чистосердечно, потому что случайно.

«Нелепая гармония пустого шара заполнит промежутки мёртвой водой, через заснеженные комнаты и дым протянет палец и покажет нам на двери, и отсюда домой!»

Говорят другие, решают другие, живут вместо меня тоже другие. А я лишь наблюдаю. Никто. Нет

По сути, вся её жизнь — унылое ковыряние в пыльных углах отдельно взятой квартиры. Так ей и надо. Затхлые дни, плоские мысли, каркающий голос, больная спина и варикозные ноги — только её вина.

Мы никогда не станем такими. Потому что танцуем на крыше, ценим настоящих свободных людей и не оглядываемся на остальных.

Потому что нет никаких взрослых, не существует. Всем одинаково страшно и тошно.

В сущности, чем я отличаюсь от отца? Он готов нас бросить, но и я вечно убегаю. Говорят другие, решают другие, живут вместо меня тоже другие. А я лишь наблюдаю.

Всё не так.

Мы — не дети на плоту. И если одному больно, то второй не заплачет. И нет вокруг нас никакого моря. Я понимаю это настолько внезапно и остро, что готова закричать. Давиться горестным подвыванием и бежать куда придётся.