Близкий друг

Очнувшись от обморока, я увидел его, — продолжал Бартон, будто и не слышал вопроса. — Все происходило медленно, очень медленно. Я лежал на берегу большого озера, у самой воды, вокруг тянулись холмы, окутанные туманом, все было залито мягким, грустным розовым светом. Картина была пронизана печалью и одиночеством и тем не менее казалась прекраснее, чем любой земной пейзаж. Голова моя покоилась на коленях у прекрасной девушки. Она напевала песню, в которой говорилось — уж не знаю как, то ли словами, то ли мелодией — обо всей моей жизни: и о прошлом, и о том, что меня ждет. С этой песней оживали давно забытые чувства, которые, я думал, угасли во мне навсегда. Из глаз моих заструились слезы — отчасти навеянные песней и ее таинственной красотой, отчасти в ответ на неземную сладость ее голоса. Я узнал этот голос — о, как хорошо я его знал! Нежный голос, пение, пустынный пейзаж, где не колыхался ни один листок, не доносилось даже дуновения ветерка — все это очаровало меня так, мне — увы! — и в голову не пришло поднять глаза и взглянуть в прелестное лицо. Медленно, очень медленно пение стало слабеть, пейзаж словно подернулся дымкой, и наконец все погрузилось во мрак и тишину. Потом я очнулся в этом мире и, как вы заметили, стал куда спокойнее. Я получил утешение; понял, что прощен.

Разум, обращенный внутрь себя, непрерывно преследуемый смутным беспокойством, о котором он не решается поведать ни единой живой душе, неизбежно пребывает в нарастающем день ото дня возбуждении и становится чрезвычайно уязвим для тягостных переживаний, воздействующих на него через нервную систему; человек в таком состоянии обречен все чаще становиться жертвой призрачного видения, того самого, что с первый дней болезни обрело ужасающую власть над воображением несчастного страдальца.