Самодержавие и конституция. Политическая повседневность в России в 1906–1917 годах

По словам кадета князя В. А. Оболенского, «это были два враждебных стана, расположившиеся друг против друга: пестрая с золотом толпа царских сановников и серо-черная с цветными крапинами толпа депутатов. Старые, седые сановники, хранители этикета и традиций, надменно, хотя не без страха и смущения, разглядывали „улицу“, приведенную во дворец революцией, и тихо между собой перешептывались. Не с меньшим презрением и ненавистью смотрела и серо-черная толпа на золотые мундиры».

Дума, еще пять лет назад чувствовавшая свою причастность к разработке общегосударственного курса, была важным инструментом стабилизации в стране. В те дни общественность приучила себя к мысли, что именно в Таврическом дворце можно найти серьезную поддержку, что благодаря депутатам голос той или иной общественной организации, университета, гимназии и т. д. будет услышан и в правительстве. Прошло несколько лет. Различные общественные круги – земские собрания, дворянские общества, биржевые комитеты, съезды промышленников – продолжали рассчитывать на Думу, но ее положение к тому моменту сильно изменилось. Она не могла рассчитывать на однозначную поддержку правительства, у которого из рук выскальзывали остатки прежних полномочий. Теперь она транслировала не общественные чаяния, а общее раздражение. Такая Дума сама по себе становилась фактором политического кризиса, который подвел черту в истории императорской России.

В России была конституционная монархия, но не было конституции. Ведь конституция – это не документ с соответствующим названием, но общие правила игры, приемлемые для большинства участников политического процесса. Эти правила в России начала XX века отсутствовали или же «игроки» понимали их чересчур по-разному. В Третьей Думе, состоявшей из «лоскутков» многочисленных и рассыпавшихся на глазах фракций, этой трудности практически не было. Партийные лозунги никто не слышал в гомоне разрозненных депутатских голосов. Да и Совет министров тогда только напоминал объединенное правительство. В Четвертой Думе – с уже очерченным политическим лицом – эта проблема вновь становилась актуальной.

Война оттянула начало острой фазы политического кризиса, но окончательно запутала положение в стране. Возник новый центр принятия решений – Ставка верховного главнокомандующего. Министры, как и губернаторы, не знали четких границ своей компетенции, в которую регулярно вторгалось военное командование. Дума терялась в догадках, с кем вести переговоры: в сложившихся обстоятельствах от руководителей ведомств зависело далеко не все. За депутатами стояли земские собрания и городские думы, чувствовавшие собственную значительную силу и призывавшие к все большей решимости. Клубок противоречий все более напоминал гордиев узел, который невозможно распутать.

Политические силы начала XX века словно жили в разных измерениях. Договариваться могли отдельные депутаты, общественные деятели, фракционные лидеры, но партийные форумы всегда исходили из представления об обладании монополией на истину. Они могли остаться на периферии законотворческого процесса, если бы правительство предложило депутатам собственную программу действий, но такого случиться не могло. Технический кабинет и политическая Дума говорили на совершенно разных языках, что вело к неминуемому столкновению. Причем речь шла не о личных конфликтах, амбициях, симпатиях или антипатиях, а об институциональной несовместимости двух высших государственных учреждений (впрочем, не только их).

В Четвертой Думе с момента ее созыва были все основания для создания левоцентристского (то есть оппозиционного) большинства. В этом было повинно само правительство, его неуклюжее вмешательство в избирательный процесс. В 1912 году левое крыло законодательного собрания стало сильнее, а центр повернулся влево. Дума обретала политическое лицо, а следовательно, вспоминала партийные лозунги, которые также сложились в годы революции. Большинство политических партий того времени были недовольны существовавшим политическим режимом. Для значительной части правомонархистов Манифест 17 октября 1905 года – позорная капитуляция власти. Некоторые из них (в особенности заседавшие в Таврическом дворце) могли утешать себя мыслью, что Дума – не парламент, но учреждение, подобное Земским соборам XVI–XVII веков. Октябристы полагали, что сама власть под конец работы Третьей Думы нарушила контракт, заключенный с обществом в октябре 1905 года. С таким правительством не стоило плотно сотрудничать. По мнению кадетов, в те октябрьские дни был сделан лишь первый шаг к становлению в России истинного парламентаризма по примеру английского. В то же время для левых радикалов (трудовиков, социал-демократов) Таврический дворец представлял лишь удобную трибуну для изложения собственных взглядов.

Негативные тенденции, наметившиеся после 1911 года, явно свидетельствовали о том, что новый политический кризис будет иметь драматические последствия. Этот кризис объяснялся не экономической конъюнктурой, не социальной структурой, а сознанием ключевых политических игроков, которое выкристаллизовалось еще в годы Первой русской революции, когда речь шла не о компромиссах и диалоге с оппонентом, а о безусловной победе над ним. Император прекрасно сознавал, что события октября 1905 года – это его поражение. Он хотел отыграть ситуацию назад, хотя бы внешне, путем риторических формул. По этой причине новый государственный строй нельзя называть новым, но лишь «обновленным». Его нельзя было определять как конституционный, но только как «представительный». По той же причине в Основных законах перестали называть монарха «неограниченным», но продолжали именовать «самодержавным». Царь подчеркивал: все осталось словно бы как прежде, в то время как в действительности многое изменилось. Император даже подумывал о низведении Думы до положения законосовещательного учреждения, но с ним не соглашалось высокопоставленное чиновничество в лице наиболее консервативных своих представителей: Н. А. Маклакова, И. Г. Щегловитова, М. Г. Акимова.

Депутаты учились законотворчеству, а министры учились сотрудничать с ними. Ни у тех ни у других не было опыта. Это создавало множество проблем при принятии решений. Но и при таких обстоятельствах Думе удалось принести практическую пользу стране: был упорядочен государственный бюджет, существенно увеличены расходы на образование, учитывались социальные аспекты военных преобразований при утверждении соответствующих законов и т. д. Важнее, конечно, другое: за последнее десятилетие существования империи всем министрам пришлось задуматься о перспективах деятельности своего ведомства, предложить программу его развития. Иными словами, при всей неподготовленности, недисциплинированности, а подчас и просто лени депутатского корпуса, сам факт его существования способствовал рационализации работы государственного аппарата.

Дума постепенно обретала силу, преодолевая юридические препятствия, созданные властями еще весной 1906 года. Основные государственные законы от 23 апреля 1906 года давали России законодательное представительство – Думу и Государственный совет. Следовательно, монархия становилась конституционной, а не абсолютной, как прежде. И все же полномочия депутатов были довольно куцыми, что, казалось бы, делало конституционный эксперимент в стране куда более управляемым. Практика показала, что это не так. Первые две Думы яростно боролись за расширение своих полномочий. Третья кропотливо работала и в итоге их расширила. Например, депутаты с увлечением занялись военными делами и внешней политикой, хотя эти вопросы были в ведении исключительно царя. Характерно, что в заслугу Третьей Думы Н. А. Хомяков ставил более рациональное распределение войск в пределах империи и совершенствование военного хозяйства России. Дума (и реформированный Государственный совет) постепенно пускала корни в политическую систему страны. В ней были заинтересованы не только сами депутаты, политические партии, различные общественные корпорации, региональные элиты, но даже министры и чиновники среднего звена, которые с помощью депутатов отстаивали свои ведомственные интересы в противостоянии с коллегами-оппонентами. Наконец, самому правительству было выгодно существование Думы. Именно благодаря законодательному собранию у Совета министров была хотя бы «тень» власти. Без представительных учреждений правительственный кабинет становился собранием царских приказчиков, как это было до 1905 года с Комитетом министров.

За десять думских лет Россия прожила сразу несколько эпох: потухли огни Первой русской революции, завертелись маховики столыпинских реформ, а потом разразилась война, начавшаяся «священным единением» правительства и общественности, за которым последовали усталость, недовольство, раздражение, ярость, апатия, а потом и революция. Все это происходило на глазах заинтересованной публики, которая читала газеты, ходила на публичные диспуты, предвыборные собрания и даже теоретически могла присутствовать на дебатах в Государственной думе. Правда, мест для публики там было мало, да и акустика Таврического дворца оставляла желать лучшего. Тем не менее именно тогда в России возникла публичная политика со своими особыми законами жанра.

Министрам надо было учиться искусству красноречия, дабы выглядеть убедительно с кафедры Государственной думы. Депутатам – набираться законотворческого опыта, чтобы со знанием дела отстаивать интересы своих избирателей. И всем приходилось настраиваться на диалог друг с другом, без которого немыслима работа представительных учреждений.

Город погружался в хаос. В ночь на 27 февраля чиновник Министерства иностранных дел В. Б. Лопухин шел домой с Дворцовой площади, где располагалось его ведомство. «Перейдя Певческий мост, двинулся по левому берегу Мойки. Начинало светать. Все было благополучно, пока я не добрался до Марсова поля. Когда, следуя по его краю вдоль Мойки, я приближался к Летнему саду, меня обогнал грузовик с вооруженными рабочими. Они кричали. И вдруг на ходу открыли стрельбу. Вокруг меня засвистали пули, но не от грузовика. Он стрелял вверх и в сторону. Очевидно, откуда-то стреляли по грузовику. По-видимому, из Инженерного замка. Я не помню, как пробежал по мосту через Фонтанку и, обогнув Соляной городок, свернул с Пантелеймоновской в Соляной переулок. На Пантелеймоновской стреляли. Появились вооруженные солдаты. Везде по пути на мостовой валялись расстрелянные ружейные патроны. Вышел на Гагаринскую. Пошел по Сергиевской. Она была пустая. Рассветало. Передо мною шел солдат и бессмысленно, не целясь, стрелял время от времени вверх. С Моховой пробежали люди, неся не то убитого, не то потерявшего сознание раненого. Пересекая Литейный, я увидел на месте окружного суда его развалины. Зияющие пустыми окнами разрушенные стены. Следы погрома и пожарища. Во всю ширину проспекта жерлами к Невскому были поставлены пушки, и вокруг них копошились солдаты. Слышалась ружейная и пулеметная стрельба. Еще пронесли не то убитого, не то раненого. По Сергиевской до ее конца у Таврического сада я дошел, не натыкаясь более на стрельбу. Оттуда по Потемкинской добрел до дому. Дома все было благополучно».