Атул Гаванде

наш технологичный век общество забыло, что такое “роль умирающего” (dying role), как называют ее ученые, и как важна она для человека, жизнь которого подходит к концу[131]. Человек хочет поделиться самыми важными своими воспоминаниями, дать последние мудрые советы и раздать памятные подарки, уладить ссоры и закончить споры, распорядиться наследством, примириться с Богом и убедиться, что у тех, кого он покидает, все будет хорошо. Он хочет завершить свою историю на собственных условиях. По мнению многих, это одна из главнейших ролей в жизни человека – и того, кто умирает, и тех, кто остается. И вечный позор нам, если мы из-за своей тупости и бесчувственности лишаем людей возможности сыграть эту роль. Мы, медики, снова и снова превращаем последние дни человека в зияющую черную дыру, даже не отдавая себе отчета в том, какое зло причиняем.

В сущности, спор идет о том, чего мы боимся больше: продлить бессмысленные страдания или прервать бесценную человеческую жизнь.

Мы ускоряем кончину всякий раз, когда отключаем пациента от аппаратов искусственной вентиляции легких или искусственного питания. Кардиологи после некоторого сопротивления все же признали, что больной имеет право просить лечащего врача отключить кардиостимулятор – прибор, регулирующий сердечный ритм[125]. Кроме того, мы понимаем, что нужно давать больному такие дозы наркотических и седативных средств, чтобы они снижали боль и дискомфорт, даже если мы знаем, что такие дозы приближают смерть. Все, чего сейчас требуют сторонники ускоренного ухода из жизни, – чтобы страдающий человек имел возможность получить те же самые препараты, но на сей раз именно для того, чтобы они приблизить срок своей смерти. Однако нам пока трудно провести отчетливое философское различие между правом человека остановить внешние, медицинские, искусственные процессы, продлевающие его жизнь, – и правом прервать природные, внутренние процессы, которые делают то же самое.